Мои воспоминания

Я, Петров Алексей Артемьевич, 1910 года рождения, родом из села Нижне-Усинского Усинского района Красноярского края, из семьи крестьян-хлеборобов. Отец Артемий Васильевич был совсем неграмотным, мать Ульяна Дементьевна тоже неграмотная, я же закончил только два класса.
В 1931 г. нас раскулачили, оставили в одних рубахах; скот и лошадей забрали в колхоз, а остальное недвижимое имущество дармоеды, лодыри по себе растащили, нас же в ссылку. Мне было тогда 20 лет. Из Нижне-Усинского гнали нас пешком 15 километров, а потом посадили на плоты и поплыли мы по р. Ус до Енисея. В устье Уса подзакрепили плоты и поплыли по Енисею до Усть-Абакана. Всего было 16 плотов со ссыльными, а среди них старики и малые дети. На Енисее были опасные места, пороги, как например, Кабачок – скалистый остров посреди реки, а перед ним еще более опасный Большой порог. Все опасные места плоты прошли удачно. На каждом из них был конвой, так что о побеге и не мечтали.
По прибытии в Усть-Абакан погнали нас пешком, как скот 12 км до железнодорожной станции. Отцы малых детей на руках несли. На станции погрузили в товарные вагоны и повезли до станции Ижморка. Там выгрузили, детей и стариков пересадили на подводы, а остальные пешком двинулись в чулымские гари. От Ижморки это примерно 100 километров или около трех суток. Дорогой люди и малые дети умирали.
Доставили в Гарь. Раньше здесь тайга горела и на ее месте вырос березняк. Здесь в этом мелком березняке и высадили. Подводы ушли обратно, а народ стал вырубать густой березняк, сооружать каждый для своей семьи балаганы. Детей и взрослых заедали комары, пауты. Жили в балаганах, а потом трудоспособных направили на раскорчевку леса и строительство бараков. Я пошел на распиловку лесоматериалов, пилили его продольной пилой на плахи. Выдавали нам муку, да крупы не помню уж сколько. Народ добавлял в муку березовую труху, из этой смеси пекли хлеб, тем и питались.
Работал я до осени в пару с Баушкиным Яковом. Добрый был человек. Было ему уже 56 лет и он от истощения умер. Мне 21 год, но и я тоже ослаб. Задумал я тогда бежать с этой Гари. Родителям ничего не сказал. Собрался в ночь и пошел. Ночами иду по тропе, а днем отсуживаюсь в тайге. Продуктов с собой никаких не было, голодный и холодный, жажда мучила. Где увижу лужицу, напьюсь и дальше.
На четвертые сутки пришел я в комендатуру в с. Пышкино-Троицкое, в четыре часа ночи. Сидел до утра у здания. Там сторож был, но в здание он меня не пустил, испугался меня. Был я грязный, оборванный и очень истощенный. В 7 часов утра пришел зам. начальника комендатуры Чучкалов и спрашивает: «Откуда бродяга?». Я в ответ: «Из Гари сбежал». Он: «Жди начальника Захарова». И вот через некоторое время идет сам Захаров и тоже спрашивает: «Откуда такой страшный?». Я отвечаю, что с Гари сбежал. Позвал он меня в свой кабинет по-хорошему, обо все расспросил и говорит: «Можешь обращаться с лошадьми?». Я ответил, что я крестьянин, лошадей любил. Дал он мне тогда талон в столовую и сказал: «Покушаешь и ко мне». Я поел и захожу снова. Захаров сказал: «Будешь кучером у меня». Повел он меня в конюховку, где находился его кучер. Пришли и Захаров говорит кучеру: «Выведи лошадей и дай сбрую». Кучер вывел лошадей, клички у них Белоножка и Яблочко были. Стал я по-своему упряжку переделывать, гужи убавил, чтобы дуга не болталась, тяжи у оглобель подтянул по гребешку, запряг коренную и пристяжную. Проехали мы с Захаровым немного, а по возвращении он сказал: «Распрягай лошадей. Жить будешь в конюховской избушке, а есть в столовой, где питаются сотрудники комендатуры».
Так стал я кучером. Поправился, силу набрал, стал походить на человека. Возил я Захарова по ссыльным участкам и вот 13 января 1932 года Захаров собирается на наш участок в Гарь и говорит мне: «Готовься, 16 января едем». Я обрадовался. Захаров дал указание заведующему складом выдать мне куль муки, 10 кг сахара и овсяной крупы не помню уж сколько. Доставили мне все это в конюховскую и я с нетерпением ждал 16 января. Захаров Федор Васильевич был настоящий человек, для меня как отец родной.
И вот приехали мы на участок. Родители жили уже в бараке. Подъехали к нему, Захаров остался в кошевке, а я вошел в барак. У мамы получился приступ, но кое-как пришла в себя. Я свои гостинцы занес родителям. Народ окружил нас, все удивляются: «Петров Алешка жив, сбежал и слуху о нем не было, а тут с большим начальником показался». Захаров побеседовал с народом и поехали мы к начальнику участка Павленко. Подъехали к конторе, а там показался враг – бригадир, который с нас норму требовал и угробил моего напарника. Короче говоря, сдал я лошадей досматривать, поить, кормить, а сам пошел к родителям. Провел я у них двое суток.
Потом я еще раз был у родителей, но не знал, разговору не было, что отец написал жалобу Михаилу Ивановичу Калинину. И вот тебе, вдруг они приезжают к нам в комендатуру за мной, дескать, собирайся поедем на родину. Но Захаров уговорил меня поработать еще кучером и я остался, а родители поехали на родину, в Усинское.
Приехали, а там уже все было растащено. Отец вступил в колхоз, стал чабаном. Я стал скучать по родителям и упросил Захарова уволить меня. Увольняя, он сказал: «Зря едешь на родину». До сих пор не забыл я Захарова и этих его слов. Приехал я в Усинское в 1934 г., побыл у родителей, а потом поехал работать на прииск на речке Золотой. Все шло хорошо до 1937 года. А тут получаю от сестры письмо: отца арестовали, сидит в Минусинской тюрьме.
Проработал я на прииске до 11 февраля 1938 года. За день до этого 10 февраля арестовали нашего мастера Фельдмана, он же и бригадиром у нас был. Настоящий человек. Намоем, бывало, золота примерно грамм тридцать за смену. Мастер идет сдавать. Вешаем на своих весах – 30 гр., а он сдал 38. приходит и говорит: «Ребятишки ваши весы врут. Другой бы клал себе в карман излишки, а он нет. И вот 10 февраля ночью его арестовали. На следующий день выходим мы утром на работу, а мастера нет. Примерно до 10 часов сидим, ждем его, ведь надо же расстановку делать, кого куда. А тут подъезжают двое их НКВД: «Почему не работаете?». Мы отвечаем, что мастера ждем. Они в ответ: «Нет его и больше не будет. Выбирайте из бригады бригадира». Мы молодые, 8 человек закричали: «У нас таких честных нет, как Фельдман». Они отвечают: «Отойдите в сторону те, кому он хороший». Мы отошли, а пожилые люди, умнее нас, простояли на месте и их не арестовали. А нас 8 человек под ружье и пешком погнали на устье Золотой. Там стояла машина «полуторка», посадили нас в нее и доставили в Минусинскую тюрьму.
Там во время прогулки увидел я своего отца. Всего один раз, так и не знаю до сих пор, умер он или его расстреляли. Просидел я в тюрьме 5 месяцев, в том числе и в одиночке, когда были допросы. Мне предъявили обвинение не в том, что я в сторону отошел, а будто бы я во время отпуска в тайге был завербован в контрреволюционную организацию, которая имела связь с Японией, откуда нам доставляли оружие и продовольствие, притом на самолете в тайгу.
Дело вел сначала следователь Ботов, вызвал несколько раз на допрос и передал Потапову. Тот в первый раз вызвал и говорит: «Не мучай нас и сам себя, подпиши свое обвинение. Я отказался. Отвезли меня в тюрьму, а на следующий день опять вызывают. Потапов опять с вопросом: «Будешь подписывать?». Я отвечаю: «Не буду». И только ответил, тут же получаю удар в голову. Упал я без сознания и очнулся только в тюрьме. Передо мной стоит врач и говорит: «Из носа много крови вышло и два ребра сломаны». Стянул он ребра поясом и я всю ночь простоял у стены, не мог дохнуть. А утром меня опять к следователю вызывают. Я отвечаю, что не могу. А палачи в ответ: «На руках понесем». Взяли меня под руки и повели. Привезли в Потапову. Он выходит из-за стола и говорит с улыбкой: «Давно бы подписал свое обвинение и не мучил себя». Я в ответ, что не подписывал клевету и умру, но не буду. Потапов улыбнулся и показывает мою подпись. Да подпись моя, а когда подписал и сам не знаю.
Продержали меня в тюрьме еще два месяца, а потом зачитали приговор без суда: 10 лет лишения свободы. Направили на Колыму, на прииск Мальдяк. Это километров 800 от Магадана. Проработал я там до 1939 года, вдруг попадаю в список 133 человек под расстрел. В список попали все лучшие. Кто по десять тачек золотоносного грунта на транспортер вывозил, те не попали, а те, кто давал по до 40 тачек и получали за это поощрение в виде двух ежедневных пирожков да булки хлеба раз в десятидневку, те в нем и оказались. Пришли мы с работы, через некоторое время нарядчик всех, кто попал в список, вызывает на вахту. Собрались все 133 человека, а для чего собрали не знаем. Открыли ворота, приказали следовать в баню. Я никогда не ходил сзади всех, а тут, словно под ногами что-то мешалось, не давало идти и оказался я позади всех. Первую партию помыли и отвели в первое отделение барака, потом вторую. Я попал в последнюю партию и после помывки в третье отделение барака. После бани хорошо накормили. А рано утром стали вызывать по списку и расстреливать. Об этом мы узнали по перестуку азбукой Морзе из соседнего отделения. У меня страха не было, хотелось только быть сверху, чтобы земелькой накрыли, а не киснуть среди мертвецов. И надумал я на свою не откликаться, будь что будет. И вот дошла очередь до нашего отделения. Вызывают меня, а я не откликаюсь, тогда следующего и так до последней фамилии. Остался я в бараке один, заходят палачи, спрашивают, почему не откликался. Я в ответ: «Вы меня не вызывали».
- Как фамилия?
- Борберт (Такая кличка у меня на руднике была).
Докладывают они полковнику Гаранину, что вместо Петрова ошибочно попал Борберт. Гаранин дает указание взять меня под строгий режим и справиться по картотеке. Гаранин спешил все участки расстрелять и поехал со своими палачами дальше. Берут меня два охранника, один говорит, что, мол, будем с ним валандаться, приколоть и дело с концом. Вскинул он винтовку и штыком в меня, а второй ударил его по руке, так что винтовка выпала. Штык мне только руку пропорол.
Посадили меня в изолятор, а там воды чуть не до колен. Пробыл я там только часа три. Гаранина по дороге арестовали как врага народа. Наш начальник лагеря Борисенко был при расстреле людей и сомневался, почему самых лучших работяг расстреливают, но сказать ничего не мог. А когда услышал об аресте Гаранина прибежал к изолятору, приказал открывать и выпустил меня. Отжил, говорит, ты свой век, теперь будешь жить наш братский век. Вот я и живу.
Отбыл я свой срок и поехал к матери в Усинское. Приехал, а ее там нет. Оказалось, что она в Кызыле. Но и там я ее не нашел. Жила она в 80 км от Кызыла в селе Даниловка, в семье вдовы фронтовика. Устроился я в сапожную мастерскую и соединил свою судьбу с фронтовичкой. У нее был четверо детей.
В 1948 г. похоронили маму, а в 1949 г. меня снова арестовали по старому делу. Привезли в Красноярск и там я просидел без всяких допросов почти 10 месяцев. После этого мне объявили о пожизненной ссылке в северные районы. Переправили меня в Красноярскую тюрьму, там еще 3 месяца продержали, набирая таких же людей, и направили в Долгомостовский район в дер. Канавную, в самую глухую тайгу. Там всего было 10 домишек по несчастью. И я с Канавной сбежал. Пришел в комендатуру, а они меня опять в тайгу отправляют добывать живицу. Вздымщика живицы из меня не получилось и тогда перебросили меня в Красноярск на строительство здания для правления комендатуры.
По окончании строительства хотели нас обратно в тайгу отправить, но я пошел в крайуправление комендатуры и попросил разрешения отбывать дальнейший срок ссылки в Больше-Улуйском районе, т.к. я хотел вызвать к себе семью. Полковник дал разрешение и я без сопровождающего поехал в Ачинск. В Ачинске зашел в вокзальный ресторан, взял шкалик водки да закусить, почувствовал себя на свободе. Но подумав о том, что мне надо в Большой Улуй явиться в комендатуру, вылил водку обратно в ту же посудину. Поел. Вскоре пришла грузовая машина на Улуй и я договорился с шофером. Приехал в Улуй, явился в комендатуру, а меня не принимают, говорят документов нет. Трое суток обитался я у добрых людей пока пришли документы и меня поставили на учет.
Устроился я на частную квартиру, поступил на работу грузчиком на склад потребсоюза с оплатой 480 руб. в 1952 г. Написал письмо маме и своей знакомой фронтовичке. Пишу: «Устинья Ивановна желаешь быть пожизненно на ссылке, приезжай с мамой». Устинья Ивановна в ответ пишет; «Маму твою я похоронила, я приеду, почему не писал письма». Я ответил: не было постоянного места жительства.
И вот Устинья приезжает с одним мальчиком, ему было 6 лет. Стали мы с ней строить домик. Дали нам хорошую усадьбу. Поставили домик 10 х 10 метров и Устинья Ивановна поехала за остальными детьми. С приездом детей стали мы жить вполне самостоятельно. Мы работали, дети росли.
В 1955 г. написал я генеральному прокурору Руденко жалобу, которую с оказией переправил в Москву. В 1956 году Руденко выслал документы на Больше-Улуйскую комендатуру о моей реабилитации. Мы сразу же уволились с работы, продали домик и выехали с Улуя. По приезде в Минусинск дали мне благоустроенную квартиру, согласно реабилитации. Прожили мы с Устиньей Ивановной семейной жизнью 40 лет. Дети все выросли, живут сами по себе. А у меня ни детей, ни внуков.